(1)В конце жизни Гёте ска­зал: (2)«Доб­рые люди не знают, как много вре­ме­ни и труда не­об­хо­ди­мо, чтобы на­учить­ся чи­тать. (3)Я за­тра­тил на это во­семь­де­сят лет и всё ещё не могу ска­зать, что до­стиг цели».

(4)Дей­стви­тель­но, чи­тать  — это осмыс­ли­вать жизнь, себя са­мо­го в этой жизни. (5)Книги пишут в расчёте на тех людей, ко­то­рые спо­соб­ны со­пе­ре­жи­вать и тем со­участ­во­вать в твор­че­стве. (6)А тут мно­гое нужно, в том числе и муд­рость, и опыт жизни... (7)Тогда сло­вом ли, фра­зой ли кос­нул­ся чего-то в душе и  — «Ми­нув­шее про­хо­дит предо мною...». (8)«Нель­зя пред­ста­вить себе, как это труд­но, хотя и ка­жет­ся, что быть про­стым очень про­сто,  — го­во­рил Пуш­кин.  — (9)Все те, ко­то­рые об­ла­да­ют этим даром, поэты с бу­дущ­но­стью, осо­бен­но если эти свой­ства про­яв­ля­ют­ся в ран­ней мо­ло­до­сти, по­то­му что во­об­ще мо­ло­дые поэты редко бы­ва­ют про­сты».

(10)Впер­вые серьёзно начал я чи­тать, когда ко дню рож­де­ния по­да­ри­ли мне книгу Льва Тол­сто­го «Хаджи-Мурат», го­лу­бую, с се­реб­ря­ным тис­не­ни­ем. (11)Эта книга ока­за­лась для меня осо­бен­ной на всю даль­ней­шую мою жизнь. (12)Я не толь­ко её вид помню, но помню запах, хотя нет со­мне­ний, что это про­сто запах клея и ко­лен­ко­ра...

(13)Я все­гда за­ви­до­вал моим сверст­ни­кам, у кого были и со­хра­ни­лись от­цов­ские биб­лио­те­ки. (14)Мне же мно­гое при­хо­ди­лось от­кры­вать позд­но. (15)Бу­ни­на, Хе­мин­гу­эя, Ре­мар­ка я прочёл толь­ко в конце со­ро­ко­вых  — се­ре­ди­не пя­ти­де­ся­тых годов. (16)А потом были годы, когда я пы­тал­ся во что бы то ни стало объ­ять не­объ­ят­ное и пе­ре­чи­тал массу книг.

(17)В раз­ные годы раз­ные книги и раз­ные пи­са­те­ли ста­но­вят­ся ин­те­рес­ней, нуж­ней. (18)Но богом для меня был и остал­ся Лев Тол­стой...

(19)Все ве­ли­кие книги со­зда­ны стра­да­ни­ем и лю­бо­вью к людям. (20)И если книга при­чи­нит вам боль, это боль ис­це­ля­ю­щая. (21)Эта боль вы­зва­на со­стра­да­ни­ем, со­чув­стви­ем к дру­го­му, а такое со­чув­ствие и долж­на вы­зы­вать ли­те­ра­ту­ра, чтобы в людях не угас­ло че­ло­ве­че­ское. (22)Ли­те­ра­ту­ра до тех пор жива, пока она рас­ска­зы­ва­ет о че­ло­ве­ке, о че­ло­веч­ном и бес­че­ло­веч­ном в нём, то есть о Добре и Зле, тво­рит Добро. (23)Я сей­час го­во­рю, по сути, о тра­ди­ци­ях рус­ской ли­те­ра­ту­ры. (24)Тол­стой, на­при­мер, едет на голод, едет с до­че­рью, дочь ходит по избам, где тиф. (25)Ну ладно сам, но пу­стить дочь?! (26)По-дру­го­му со­весть не поз­во­ля­ла. (27)А Чехов разве не от­пра­вил­ся спа­сать от хо­ле­ры, в жут­кую эпи­де­мию, как будто не су­ще­ство­ва­ло угро­зы са­мо­му за­ра­зить­ся? (28)Но для него во­прос  — ле­чить или не ле­чить, ра­зу­ме­ет­ся, не воз­ни­кал. (29)Так все­гда было. (30)И не толь­ко в Рос­сии Тол­сто­го и Че­хо­ва. (31)Какие тра­ди­ции ве­ли­кой рус­ской ли­те­ра­ту­ры про­дол­жа­ет в XX веке Свет­ла­на Алек­си­е­вич? (32)То, что она сде­ла­ла, её "Чер­но­быль­ская мо­лит­ва",  — это твор­че­ский и нрав­ствен­ный по­двиг. (33)Ез­ди­ла не­сколь­ко лет в зону, зная, что не­ми­ну­е­мо схва­тит ра­ди­а­цию, что малые дозы тоже таят опас­ность, но не оста­но­ви­лась, на­пи­са­ла книгу, ко­то­рая бук­валь­но пе­ре­во­ра­чи­ва­ет душу.

(34)Цена та­ко­го слова все­гда ве­ли­ка. (35)А сей­час ве­ли­ка осо­бен­но, по­то­му что в об­ще­стве нашем уста­лость и туск­лое рав­но­ду­шие. (36)И всё упор­ней пишут о том, что ли­те­ра­ту­ра из­ба­ви­лась, на­ко­нец, от не­свой­ствен­но­го ей  — быть со­ве­стью, болью, фи­ло­со­фи­ей, ис­то­ри­ей че­ло­ве­че­ской души, а ведь к пи­са­те­лям не толь­ко за со­ве­том об­ра­ща­лись. (37)Ис­по­ве­до­ва­лись.

(По Г. Ба­кла­но­ву*)

*Гри­го­рий Яко­вле­вич Ба­кла­нов (1923-2009)  — рус­ский со­вет­ский пи­са­тель, пуб­ли­цист.