(1)Степь без конца и края тя­ну­лась на все концы света, туч­ные дымы по­жа­ров вста­ва­ли на го­ри­зон­те, и толь­ко да­ле­ко-да­ле­ко на во­сто­ке не­обык­но­вен­но чи­стые, ясные, витые об­ла­ка ку­чи­лись в го­лу­бом небе, и не было бы ни­че­го уди­ви­тель­но­го, если бы вы­ле­те­ли из этих об­ла­ков белые ан­ге­лы с се­реб­ря­ны­ми тру­ба­ми.

(2)И вспом­ни­лась Олегу мама с мяг­ки­ми, доб­ры­ми ру­ка­ми...

«(3)...Мама, мама! (4)Я помню руки твои с того мгно­ве­ния, как я стал со­зна­вать себя на свете. (5)За лето их все­гда по­кры­вал загар, он уже не от­хо­дил и к весне  — он был такой ров­ный, толь­ко чуть-чуть тем­нее на жи­лоч­ках. (6)А может быть, они были и гру­бее, руки твои,  — ведь им столь­ко вы­па­ло ра­бо­ты в жизни,  — но они все­гда ка­за­лись мне та­ки­ми неж­ны­ми, и я так любил це­ло­вать их прямо в тёмные жи­лоч­ки.

(7)Да, с того са­мо­го мгно­ве­ния, как я стал со­зна­вать себя, и до по­след­ней ми­ну­ты, когда ты в из­не­мо­же­нии, тихо в по­след­ний раз по­ло­жи­ла мне го­ло­ву на грудь, про­во­жая в тяжёлый путь жизни, я все­гда помню руки твои в ра­бо­те. (8)Я помню, как они сно­ва­ли в мыль­ной пене, сти­рая мои про­стын­ки, когда эти про­стын­ки были ещё так малы, что по­хо­ди­ли на пелёнки, и помню, как ты в ту­луп­чи­ке, зимой, несла вёдра на ко­ро­мыс­ле, по­ло­жив спе­ре­ди на ко­ро­мыс­ло ма­лень­кую ручку в ру­ка­вич­ке, сама такая ма­лень­кая и пу­ши­стая, как ру­ка­вич­ка. (9)Я вижу твои с чуть утолщёнными су­ста­ва­ми паль­цы на бук­ва­ре, и я по­вто­ряю за тобой: «бе-а-ба, ба-ба». (10)Я вижу, как силь­ной рукой своею ты под­во­дишь серп под жито, слом­лен­ное жме­нью¹ дру­гой руки прямо на серп, вижу не­уло­ви­мое свер­ка­ние серпа и потом это мгно­вен­ное плав­ное, такое жен­ствен­ное дви­же­ние рук и серпа, от­ки­ды­ва­ю­щее ко­ло­сья в пучке так, чтобы не по­ло­мать сжа­тых стеб­лей.

(11)Я помню твои руки, не­сги­ба­ю­щи­е­ся, крас­ные, за­лу­бе­нев­шие от студёной воды в про­ру­би, где ты по­лос­ка­ла бельё, когда мы жили одни,  — ка­за­лось, со­всем одни на свете,  — и помню, как не­за­мет­но могли руки твои вы­нуть за­но­зу из паль­ца у сына и как они мгно­вен­но про­де­ва­ли нитку в игол­ку, когда ты шила и пела  — пела толь­ко для себя и для меня. (12)По­то­му что нет ни­че­го на свете, чего бы не су­ме­ли руки твои, что было бы им не под силу, чего бы они по­гну­ша­лись! (13)Я видел, как они ме­си­ли глину с ко­ро­вьим помётом, чтобы об­ма­зать хату, и я видел руку твою, вы­гля­ды­ва­ю­щую из шёлка, с коль­цом на паль­це, когда ты под­ня­ла ста­кан с крас­ным мол­да­ван­ским вином. (14)А с какой по­кор­ной неж­но­стью пол­ная и белая выше локтя рука твоя об­ви­лась во­круг шеи от­чи­ма, когда он, играя с тобой, под­нял тебя на руки,  — от­чи­ма, ко­то­ро­го ты на­учи­ла лю­бить меня и ко­то­ро­го я чтил, как род­но­го, уже за одно то, что ты лю­би­ла его.

(15)Но боль­ше всего, на веки веч­ные за­пом­нил я, как нежно гла­ди­ли они, руки твои, чуть шер­ша­вые и такие тёплые и про­хлад­ные, как они гла­ди­ли мои во­ло­сы, и шею, и грудь, когда я в по­лу­со­зна­нии лежал в по­сте­ли. (16)И когда бы я ни от­крыл глаза, ты была все­гда возле меня, и ноч­ник горел в ком­на­те, и ты гля­де­ла на меня сво­и­ми за­пав­ши­ми очами, будто из тьмы, сама вся тихая и свет­лая, будто в ризах. (17)Я целую чи­стые, свя­тые руки твои!

(18)Ты про­во­ди­ла на войну сы­но­вей,  — если не ты, так дру­гая, такая же, как ты,  — иных ты уже не дождёшься во­ве­ки, а если эта чаша ми­но­ва­ла тебя, так она не ми­но­ва­ла дру­гую, такую же, как ты. (19)Но если и в дни войны у людей есть кусок хлеба и есть одеж­да на теле, и если стоят скир­ды² на поле, и бегут по рель­сам поездá, и вишни цве­тут в саду, и пламя бу­шу­ет в домне³, и чья-то не­зри­мая сила поды­ма­ет воина с земли или с по­сте­ли, когда он за­бо­лел или ранен,  — всё это сде­ла­ли руки ма­те­ри моей  — моей, и его, и его.

(20)Огля­нись же и ты, юноша, мой друг, огля­нись, как я, и скажи, кого ты оби­жал в жизни боль­ше, чем мать,  — не от меня ли, не от тебя, не от него, не от наших ли не­удач, оши­бок и не от на­ше­го ли горя се­де­ют наши ма­те­ри? (21)А ведь придёт час, когда му­чи­тель­ным упрёком серд­цу обернётся всё это у ма­те­рин­ской мо­ги­лы.

(22)Мама, мама!.. (23)Про­сти меня, по­то­му что ты одна, толь­ко ты одна на свете мо­жешь про­щать, по­ло­жи на го­ло­ву руки, как в дет­стве, и про­сти...»

(24)Такие мысли и чув­ства тес­ни­лись в душе Олега. (25)Он уже не мог за­быть того, что мать его оста­лась в не­мец­кой ок­ку­па­ции и ба­буш­ка Вера, «по­дру­га дней моих су­ро­вых», ко­то­рая тоже была мамой, мамой его ма­те­ри и дяди Коли, тоже оста­лась там.

(26)И лицо Олега стало серьёзным, не­по­движ­ным, боль­шие глаза в тёмно-зо­ло­ти­стых рес­ни­цах за­во­лок­лись влаж­ной пе­ле­ной. (27)Он сидел, ссу­ту­лив­шись, све­сив ноги, сце­пив длин­ные силь­ные паль­цы боль­ших рук, и рез­кие про­доль­ные мор­щи­ны легли у него на лбу.

(По А. А. Фа­де­е­ву*)

*Алек­сандр Алек­сан­дро­вич Фа­де­ев (1901–1956)  — рус­ский, со­вет­ский пи­са­тель и об­ще­ствен­ный де­я­тель, жур­на­лист, во­ен­ный кор­ре­спон­дент.

_____

¹Жменя  — горсть (нар. -⁠разг.), т. е. ла­донь и паль­цы руки, со­гну­тые так, чтобы ими можно было удер­жать или за­хва­тить, за­черп­нуть что-либо.

²Скирдá  — боль­шой, обыч­но про­дол­го­ва­тый стог сена (со­ло­мы) или сло­жен­ные по осо­бо­му спо­со­бу снопы хлеба для хра­не­ния под от­кры­тым небом.

³Домна  — шахт­ная печь для вы­плав­ки чу­гу­на.